к ручью, который знал в этом лесу, а минуту спустя вернулся осторожными шагами, неся немного воды в широком зеленом листе, превращенном в импровизированную чашу. Как ни мало было воды, Молли полегчало.

— Благодарю вас, — сказала Молли. — Я теперь смогу идти, через некоторое время. Не ждите меня.

— Позвольте мне остаться с вами, — сказал он. — Моя мать будет недовольна, если я брошу вас, когда вы так слабы.

Некоторое время они молчали. Он сорвал и пристально рассмотрел несколько видоизмененных листьев ясеня, отчасти по свойственной ему привычке, отчасти давая ей время прийти в себя.

— Папа собирается снова жениться, — наконец сказала она.

Она не знала, почему сказала ему это: за секунду до того, как она заговорила, у нее не было такого намерения. Он бросил лист, который держал в руке, обернулся и посмотрел на нее. Ее печальные, несчастные глаза наполнились слезами, и она с немой мольбой о сочувствии встретила его взгляд. Ее взгляд был красноречивее, чем слова. Он отозвался после короткой паузы, и более потому, что чувствовал себя обязанным как-то отозваться, чем потому, что сколько-нибудь сомневался в том, каким будет ответ на его вопрос.

— Вы жалеете об этом?

Она не отвела взгляда, и ее дрожащие губы беззвучно произнесли слово «да». Он снова помолчал, глядя в землю, подталкивая носком камешек. Его мысли никогда не поднимались с готовностью на поверхность в виде слов, и он не склонен был утешать, пока не увидит ясно пути к реальному источнику, из которого должно прийти утешение. Наконец он заговорил — почти так, словно обсуждал некий вопрос с самим собой:

— Мне кажется, возможны такие случаи, когда — оставляя совершенно в стороне вопрос о любви — становится почти долгом стремление найти кого-то, кто заменил бы мать… Я думаю, — сказал он уже совсем другим тоном и по-другому глядя на Молли, — что этот шаг может оказаться очень счастливым для вашего отца: освободить его от многих забот, дать ему приятную спутницу жизни.

— У него была я. Вы не знаете, как много мы значили друг для друга — по крайней мере, как много значил он для меня.

— И все же он, должно быть, счел, что так будет лучше всего, иначе он не стал бы этого делать. Он, должно быть, решил, что так будет лучше для вас — даже более, чем для него.

— Именно в этом он пытался убедить меня.

Роджер снова начал гонять носком камешек. Он понял, что подошел к делу не с той стороны. Вдруг он поднял голову:

— Я хочу рассказать вам об одной знакомой девушке. Ее мать умерла, когда ей было около шестнадцати лет, — она была старшей в большой семье. С тех пор — в самые цветущие годы своей юности — она посвятила себя своему отцу, сначала как утешительница, потом как спутница, друг, секретарь — все, что угодно. У него на руках было огромное дело, и он часто приходил домой только для того, чтобы заново приняться за подготовку к завтрашней работе. И Харриет всегда была рядом, готовая помочь, поговорить или помолчать. Так продолжалось восемь или десять лет, а потом ее отец снова женился — на женщине немногим старше, чем сама Харриет. И вот — это самый счастливый круг людей, какой я знаю. А ведь трудно подумать, что такое возможно, правда?

Она слушала, но не решалась ничего сказать. Однако ее очень заинтересовала эта маленькая история о Харриет — девушке, которая так много значила для своего отца, гораздо больше, чем Молли в своей ранней юности могла значить для мистера Гибсона.

— Как же так могло быть? — выдохнула она наконец.

— Харриет думала о счастье отца больше, чем о своем, — ответил Роджер с суровой лаконичностью.

Молли была нужна именно такая поддержка. Она снова недолго поплакала.

— Если бы это было ради папиного счастья…

— Он, должно быть, верит в это. Что бы вы ни думали сами, дайте ему шанс. Не очень у него будет спокойно на душе, если вы будете мучиться и тосковать — вы, которая всегда так много значила для него, как вы говорите. А та дама… Если бы мачеха Харриет была эгоистичной женщиной, если бы неизменно добивалась, чтобы все и всегда исполняли только ее желания, — но нет, она не была такой: она заботилась о счастье Харриет так же, как Харриет заботилась о счастье своего отца. И будущая жена вашего отца тоже может оказаться такой женщиной, хотя такие люди редки.

— Не думаю, что она такая, — негромко сказала Молли, в памяти которой ожили подробности того далекого дня в Тауэрс.

Роджеру не хотелось слушать о том, что давало Молли основание для сомнений. Он чувствовал себя не вправе знать о семейной жизни мистера Гибсона — прошлой, настоящей и будущей — больше того, что было абсолютно необходимо, чтобы дать утешение и помощь плачущей девушке, с которой он столкнулся так неожиданно. К тому же ему хотелось вернуться домой и быть рядом с матерью во время завтрака. Однако он не мог бросить Молли одну.

— Надо уповать на лучшее в каждом человеке и не ожидать худшего. Это звучит как трюизм, но меня это не раз утешало, и когда-нибудь вы тоже найдете это полезным. Всегда надо стараться больше думать о других, чем о себе, и лучше заранее не думать о людях плохо. Мои проповеди не слишком длинны? Они не пробудили у вас аппетит? У меня определенно проповеди всегда вызывают голод.

Казалось, он ожидал (да так и было), что она встанет со скамьи и пойдет к дому вместе с ним. Но он еще и ясно дал ей понять, что не уйдет без нее. Она неуверенно поднялась, чувствуя, что у нее нет сил даже сказать, насколько лучше ей было бы еще посидеть здесь одной. Она была очень слаба и споткнулась о вылезший из земли корень, протянувшийся поперек тропы. Роджер, молчаливый, но внимательный, успел протянуть руку, удержав ее и не дав ей упасть. Когда опасность миновала, он продолжал держать ее за руку. Это маленькое происшествие заставило его почувствовать, как Молли юна и беззащитна, ощутить сострадание к безутешному горю, свидетелем которого он стал, ощутить желание ласково успокоить ее, прежде чем они расстанутся — прежде чем их совместная прогулка сольется с непритязательной общностью пребывания под одной крышей. Однако он не знал, что сказать.

— Вы, должно быть, считаете меня черствым, — вырвалось наконец у него, когда они подходили к окнам гостиной и двери в сад. — Я никогда не